Компания чужаков - Страница 161

161

— Там, в Лиссабоне, Ричард Роуз постоянно использовал в качестве пароля стихи. Однажды он дал мне строчку — потом он сказал, что это были стихи Кольриджа. Никогда не слыхал о таком поэте. «Мороз свершает тайный свой обряд» — так звучали стихи. О том, как тихо, исподволь, мороз перекраивает мир. Мы ничего не замечаем, пока не проснемся однажды поутру посреди белой ледяной пустыни, а все вокруг замерзло, оцепенело. Вероятно, ему казалось, что это красиво, не знаю. Но со мной тоже такое было однажды утром, еще до того, как я вышел на Джима. Я сидел в машине, вел наружное наблюдение, и температура на улице начала резко падать. Прямо на моих глазах, тут уж никаких тайн. Сначала влага на стеклах замерзла, превратилась в прозрачные щитки, а когда стало еще холоднее, я увидел кристаллы внутри этого льда, лед утратил прозрачность, сделался белым, и я не мог ничего видеть сквозь него, и никто не мог видеть меня снаружи. И тут меня поразила, ввергла в панику мысль: так вот что со мной сталось! Я исчез за ледяными ставнями министерства мороза. Снаружи я закрыт, внутри пуст. Только это сделал со мной не мороз. Это сделала ненависть. Я ненавидел себя самого, ненавидел то, во что превратился.

И теперь, лежа одна в постели и замерзая, Андреа думала о своей матери, потому что легче было думать о матери, чем о самой себе. Она перебирала все: отчужденность матери, ее белое, как луна, лицо, обращенное из темного холла к верхней площадке лестницы, ее неподатливую щеку, холодные руки, — недоступная мать, скрытая от дочери замороженными окнами. Ненависть к Лонгмартину — вот и все, что Андреа могла разглядеть. Может быть, мать пошла дальше, сделала еще один шаг, как сделал его Фосс? Отец Харпур — вот кто, возможно, знает, но не скажет. Одри могла исповедаться ему и в том, что она предала свою страну и таким образом обрела искупление.

Пристроив пепельницу на груди, Андреа подперла голову одной рукой и закурила. Что-то уже менялось в ней, страх все еще мешал ей отчетливо разглядеть свою жизнь, но простая красота чувства, словно ты отмылся изнутри, как «дом с чисто побеленными стенами», о котором писал в последнем письме ее отец, уже приоткрывалась ей. Считать ли это удачей или своей особенной судьбой — встретить единственного человека, перед которым она могла признать даже свою жалкую слабость? В мертвенном свете, просачивающемся из-за штор, она явственно видела теперь, как ее характер и жизнь сформированы — изуродованы — этой слабостью. Все свои силы она тратила на то, чтобы эту слабость скрыть. Слабость стала ее главным секретом, тщательно скрываемой тайной. Изящное уравнение. Слабость равно секрет. Потягивая сигарету, Андреа горько посмеивалась над самой собой: ее слабость, ее тайна сделала ее непостижимой. Непостижимой и привлекательной. Некоторые мужчины — тот же Льюис Крейг — чувствовали в ней тайну или тайную слабость и в ней искали удовлетворение собственных извращенных потребностей. А другие просто ничего не замечали.

В дверь постучали. Андреа загасила сигарету. Снова стук, настойчивее. Карл предупреждал: русские придут за ней, придут еще до наступления дня. Андреа открыла дверь. Один мужчина прошел мимо нее в номер, второй остался в коридоре. Тот, который вошел, остановился у окна и заявил, что должен отвезти ее к генералу Якубовскому. Как только она оденется.

Снежный Барс провожал ее взглядом. Фотографию Андреа ему не оставила, научилась осторожности. И правильно. Он прижался глазом к щели закрытого окна и считал ее шаги по мощеному двору к ожидавшему ее такси. Поцелуй. Он ощупал изувеченную половину рта. Не было ли ей противно? Странная дрожь прошла по телу, словно воспоминание о давно перенесенной боли. Встретиться с ней, открыть тот черный с белым адресом чемодан, задвинутый в дальние уголки памяти. Что-то еще? Гибель матери в разбомбленном Дрездене.

Это все? Он стоял, прислонившись к окну, глаз все еще был прижат к щели, такси выезжало из двора казарм. Дрожь усилилась, боль разрывала грудь. Барс кашлянул — тихо, как человек в укрытии, который боится обнаружить себя. Он рухнул на колени и зарыдал, уткнувшись лицом в жесткие черные перчатки, оплакивая годы, о которых он ничего не знал, годы, о которых он мог так и не узнать. Юлиус, отец, мать… Он видел их лица на той фотографии, за несмятой улыбкой сына.

Потом он совладал с собой, поднялся на ноги. Собрал окурки, растер пепел сигарет так, чтобы не осталось следов. Из казарм он вышел другим путем, перешел через Вёртерштрассе к другому съемному дому. Поднялся по лестнице на третий этаж, остановился, натягивая маску на лицо и вспоминая строки из Брехта.

— Und der Haifisch, der hat Zähne, — раздался в ответ на его стук голос из-за двери.

— Und die trägt er im Gesicht, — подхватил Барс.

На этот раз специалист по изготовлению документов предложил ему выпить, это означало, что переговоры будут нелегкими. Molle mit Коrn. Пиво со шнапсом. Непривычно в такой ранний час, но — самое оно. Они дружно опрокинули рюмки со шнапсом, отхлебнули пива.

— Готово? — спросил Снежный Барс.

— Все, кроме даты на визе.

— На этот раз дата не требуется.

— На скидку не рассчитывайте.

— Что так?

— Я знаю, для кого вам нужен паспорт, — намекнул его собеседник. — Газеты почитываю.

— Стоит ли читать этот хлам?

— Григорий Варламов. Физик. Он должен прочесть пару лекций. В его честь устроят обед, поднесут ему медаль, а дальше что? Прыг-скок через Стену. Чистое безумие, герр Каппа.

— Я же не прошу вас идти с ним. Делайте свое дело.

— Чересчур все сложно, герр Каппа.

161