Компания чужаков - Страница 20

Открыв пачку «Вудбайнз», Андреа сунула в рот сигарету без фильтра, подождала, пока она приклеится к нижней губе. Чиркнула спичкой о внешнюю стену дома, по нагретым кирпичам. Рука со спичкой поднялась обратно до уровня оконной рамы, и девушка, наклонившись, прикурила. Отдернула голову, возвращаясь в прежнее положение, двумя пальцами вынула сигарету изо рта и выпустила длинную струю дыма. Обернулась посмотреть на себя в зеркало: кончик языка облизывает верхнюю губу, вид умудренный. Покачала головой, не слишком довольная собой, выглянула из окна — все та же глупая девчонка играет в свои игры перед зеркалом. Шпионка, тоже мне!

Детство она провела в монастыре Святого Сердца в Девайзе: мать работала, и после смерти двоюродной бабушки, воспитывавшей ее до семи лет, за девочкой некому было присматривать. Вот почему она так тянулась к старому пианисту и его жене, которые погибли в одном из первых налетов на Лондон: эти двое стали ее приемными родителями, брали ее к себе на каникулы. Учитель музыки заменил ей отца. Родного отца Андреа не знала: он умер от холеры до ее рождения.

В Святом Сердце было много религии и дисциплины и мало всего остального; тем не менее мисс Эспиналл ухитрилась получить стипендию для изучения математики в колледже Святой Анны в Оксфорде. Она заканчивала второй курс, когда наставник пригласил ее на вечеринку в колледже Сент-Джон. Немало выпивки подавалось на этой встрече и потреблялось профессорами, студентами и какими-то еще людьми, вряд ли принадлежавшими к университету. Эти люди бродили по залу, где проходило сборище, останавливались возле того или иного молодого человека и вовлекали его в недолгий разговор об истории и политике. Затем Андреа побывала еще на двух-трех подобных «вечеринках» и свела знакомство с человеком, уделившим ей повышенное внимание. Звали его попросту, по фамилии — Роулинсон.

Этот Роулинсон, чрезвычайно высокого роста, был затянут в темно-серый костюм-тройку с накрахмаленным воротником (пристегивавшимся запонками!) и с галстуком, который, если бы Андреа в этом разбиралась, подсказал бы ей, что он заканчивал Веллингтон и служил в армии. Теперь, когда ему перевалило за пятьдесят, черные волосы сохранились у Роулинсона только на темечке, а вокруг поседели, он тщательно причесывал их и втирал укрепляющий лосьон. Он потерял ногу, а протез был негибкий, на ходу он выбрасывал ногу в сторону, описывая ею полукруг, и опирался на трость с рукоятью в виде утиной головы. Андреа потянулась к нему: хотя Роулинсон, как и все, задавал испытующие вопросы и пытался раскусить ее, было что-то в его обращении от ворчливой доброты старого дядюшки, который понимает, что потакать племяннице не следует, но удержаться не может.

— Вот что я хотел бы знать, — подступился он. — Вы выбрали математику. А кто-нибудь спрашивал почему? Любопытно.

От спиртного слегка кружилась голова. Андреа пожала плечами, напрягла мозги в поисках ответа, мысли ее где-то блуждали, отвечала она без особой уверенности.

— Тут главное — можно получить результат. Чего-то добиться, — сказала она и тут же смутилась, почувствовала себя дурочкой.

— Но ведь не всегда удается? — уточнил Роулинсон, и она удивилась еще больше: он принял ее всерьез, принял всерьез ее ответ.

— Нет, не всегда, но когда получается… тогда… это так красиво, так потрясающе просто. Годфри Харди сказал: «Главный критерий — красота. Математика не может быть некрасива».

— Красота? — переспросил Роулинсон, как будто на этот раз ей удалось сбить с толку его. — Что-то не припомню, чтобы в школе математика была так уж прекрасна. Кошмар, да и только. Ну-ка, покажите мне, что в ней красивого. Покажите, чтобы я сумел понять.

— У числа шесть, — медленно заговорила она, — три делителя: один, два и три. Если сложить эти три делителя, сумма будет равна шести. Совершенное число. Правда же, это само совершенство? Или взять теорему Пифагора. Так просто. Так красиво. Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. Справедливо для всех прямоугольных треугольников, сколько их есть, сколько будет когда-либо нарисовано. Самые сложные с виду вещи можно свести к уравнениям, к формулам, которые позволят нам хотя бы отчасти… понять смысл.

Кончиком длинного пальца Роулинсон похлопал себя по щеке.

— Смысл чего?

— Того, как устроен мир. — Она чуть не прыснула, слишком уж банально звучало каждое сказанное ею слово.

— И люди, — подхватил он.

Что это было: подтверждение или новый вопрос?

— Люди?

— Какое место вы отводите в своем уравнении людям?

— Математика предоставляет нам бесконечные возможности. Любое число — это нечто сложное, оно может быть реальным или мнимым, а реальные числа, в свою очередь, делятся на рациональные и иррациональные, рациональные — целые и дроби, иррациональные — десятичные дроби и трансцендентные числа.

— Трансцендентные?

— Реальные, но не выражаемые конечной записью.

— Ясно.

— Например, число пи.

— Что вы хотите этим сказать, мисс Эспиналл?

— Я стараюсь говорить как можно проще о первоосновах математики, но вы уже перестали понимать. Вот и выходит: математика — тайный язык для немногих посвященных, тех, кто знает его и умеет говорить на нем.

— Из ваших слов я так и не понял, какое место в своем уравнении вы отводите людям.

— Я хотела вам показать, что числа так же сложно устроены, как и люди. К тому же я и сама человек… со всеми естественными потребностями. Я и сама не всегда изъясняюсь уравнениями.