Компания чужаков - Страница 110

110

Луиш уселся на холодной январской веранде, неотрывно глядя на ленивые серые волны Атлантики. Неподвижный, безутешный и безответный, как скала. И, глядя в поникший затылок, Анна поняла: теперь уж никогда нельзя будет сказать ему правду. Несколько часов спустя она вышла и попыталась зазвать мужа в дом. Он не отвечал, он гневно смахнул ее руку, когда Анна притронулась к его плечу. Анна послала за ним сына. Луиш поднял мальчика, усадил на колени и крепко прижал к себе. Еще через час они вернулись вместе, и Анна поняла: Луиш вновь обрел себя. Она проследила его взгляд, прикованный к сыну даже в те минуты, когда он извинялся перед Анной за грубость, и подумала с облегчением: теперь вся его жизнь сосредоточится на сыне.

Самолет медленно снижался, а уровень адреналина в крови возрастал. Анна оказалась в Хитроу чуть позже полудня, такси повезло ее в Лондон мимо офисов и бесконечных рядов домов, сквозь плотные транспортные пробки. Чужая страна, давно уже не ее. Эта страна изменилась за двадцать с лишним лет и продолжала меняться. В созданном Салазаром Эштаду Нову мозги цепенели — только сейчас Анна это поняла. Глядя в окно на Лондон в лучах нежаркого лета, проезжая через Эрлз-Корт, мимо длинноволосых юношей в красных вельветовых брюках и куртках, похожих на крестьянские, но выкрашенных в яркие тона или с выбеленными кружками, Анна видела, чего не хватает Португалии. Попробовали бы ребята прогуляться там в таком виде — десяти минут не прошло бы, как их сцапали бы жандармы.

Путь до коттеджа матери на Орландо-роуд в Клэпэме обошелся в ту же сумму, что и две недели жизни в Португалии.

— По счетчику, дорогуша. От себя ничего не прибавил.

Анна расплатилась и выждала, пока машина отъедет, дала себе время приготовиться. В последний раз они виделись с матерью на Пасху 1947 года. Луиш был на учениях, и Анна слетала в Лондон на неделю. Счастливой ту встречу трудно было назвать. Лондон производил впечатление города, потерпевшего поражение: серый, в неубранных обломках и осколках кирпичей, прохожие в темной, поношенной одежде. Люди все еще жили по карточкам. Мать не проявила ни малейшего интереса к внуку, не взяла отгул и даже не отменила обычные свои мероприятия, так что большую часть времени гости попросту сидели одни в Клэпэме. Анна вернулась в Лиссабон здорово обозленная, и с тех пор мать с дочерью изредка звонили друг другу, писали письма лишь тогда, когда нужно было что-то сообщить, а на Рождество и в дни рождения обменивались никчемными подарками.

Кое-что изменилось: на углу Лидон-роуд, где прежде стоял, а потом рухнул под бомбежкой дом ее учителя музыки, теперь вырос квартал многоэтажек. Но все остальное не тронуто. Анна прошла по дорожке к дому матери, спрятавшемуся за живой изгородью, и едва подавила панику при виде красных стеклянных дверных панелей. Позвонила. По лестнице простучали чьи-то шаги. Дверь отворил священник и поспешно заговорил, увидев испуг на лице Анны.

— Нет, нет, — сыпал он словами, — вы только не пугайтесь. Я просто зашел по дороге. А вы — ее дочь? Одри говорила, что вы должны сегодня приехать. Из Лиссабона, да? Ничего погодка у нас выдалась, а? Ну же, заходите, заходите.

Он подхватил чемодан. На мгновение они остановились в холле, в шаге друг от друга. За плечом священника Анна видела знакомый шкаф — словно замаячил на коктейле собеседник интереснее того, с кем пришлось иметь дело.

— Сегодня ей получше, — сообщил священник, видя, что Анна отвлеклась от него.

— Она так и не сказала, чем больна, — вздохнула Анна. — Вчера вечером по телефону я спросила напрямую, а она ушла от ответа.

— Бывают дни получше, бывают похуже, — проговорил священник. Был он совсем лыс, хотя с виду ненамного старше Анны.

— Вы знаете, что с ней, отче?

— Мне кажется, будет правильнее, если она сама вам скажет.

— Она сказала, болезнь тяжелая.

— Так и есть, и она это знает. Она даже знает, сколько…

— Сколько?.. — с ужасом повторила Анна. К окончательному приговору она отнюдь не была готова. — То есть…

— Да. Она человек сдержанный, поэтому говорит только о «серьезной болезни», однако счет идет на недели, и она это знает. Недели, даже не месяцы. Так и врачи сказали.

— Почему же она не в больнице?

— Отказалась. Не выдержала, ей противен запах больничной еды. Сказала, что лучше уж самой по себе, дома. С вами.

— Со мной, — произнесла Анна вслух, хотя обращалась к самой себе. — Простите, отец, но вы как-то уж очень бодры, если в самом деле…

— Ну да, я бодр. Одри так действует на меня. Ваша мать — замечательная женщина.

— Честно говоря, не ожидала застать здесь священника. Она же никогда…

— Да-да, я в курсе. Отпала — на какое-то время.

— Ну, католичкой-то она оставалась, верующей, непоколебимой. И меня так воспитала. Но что касается церкви, священников, исповеди, причастия и всего такого… Отец… Вы не назвались…

— Отец Харпур. Через «у» пишется, — пояснил он. — А теперь я, пожалуй, пойду. Тоник в холодильнике.

— Тоник?

— Она любит выпить джин-тоник часиков шесть.

— Она у себя? — спросила Анна, готовая вцепиться в священника и умолять его задержаться, помочь ей справиться.

— Нет-нет. Она в саду. Греется на солнышке.

— В саду? — Почему же в таком случае священник вышел из дома?

— Она попросила меня занести одну вещь в вашу комнату. Вот почему я зашел в дом.

— Не то. Вы сказали, она греется на солнце.

— Вот именно.

— Мама исповедовалась вам? — спросила вдруг Анна.

110