Компания чужаков - Страница 170

170

Роуз, сдаваясь, вскинул руки. Бу игриво хлопнул его по ноге.

— Какая разница! — вмешался Уоллис. — По-моему, Горби просто шарлатан. Что бы он там ни говорил, красным он был, красным и остается. Единственное, что в нем есть привлекательного, — это его жена.

— Невозможно ненавидеть человека с такой tache de vin на лбу, — вмешалась Тереза. — Il est tres, tres sympa.

— О чем это она? — удивился Кардью.

— Ей нравится горбачевская родинка, милый, — пояснила Дороти. — Этот остров или целый архипелаг… вызывает симпатию.

— Он еще стукнет железным кулаком по столу, — напророчил Кардью. — Вот увидите, политбюро его настропалит, и еще до Нового года он начнет крушить налево и направо.

— Думаю, он справится, — вмешалась Андреа.

— Справится с чем? — изготовился к новой схватке Кардью.

— Разрушит стены, устроит настоящую перестройку. Я думаю, он откроется до конца, уберет железный занавес. Избавится от социалистического лагеря. Россия больше не может тянуть эти союзные государства. Пусть теперь сами выкарабкиваются.

— При моей жизни этого точно не будет, — ощетинился Кардью. — Хотя, конечно, недолго мне осталось…

— Вы такой молодой, — захлопала ресницами Тереза, защелкала перед Мередитом унизанными перстнями пальцами. — Такой красивый.

— Ему в ноябре стукнет восемьдесят, он уж весь испереживался, — прокомментировала Дороти.

— Обязательно всем это сообщать? — обрушился на нее супруг.

В начале октября Андреа обзавелась телевизором и собакой. Прежде ей казалось: чего-чего, а телевизора и собаки в ее жизни не будет, но теперь понадобилось чье-то присутствие в доме. Длинношерстный кобель таксы смотрел настоящим аристократом и звался Эшли.

Не прошло и недели, как телевизор тоже порадовал ее: Горбачев отправился в Берлин и сказал старине Хонеккеру, старой высохшей палке Хонеккеру: «Того, кто опаздывает, наказывает жизнь». Андреа радостно потрясала кулаками в воздухе, Эшли не разделял ее восторгов.

Она уселась на полу в пустой гостиной и принялась читать газеты, одну за другой, неотрывно слушая при этом радио, не выключая телевизор. Вновь она почувствовала прежнее возбуждение, натянулась серебряная ниточка.

Начало ноября было еще прекраснее, восточные немцы становились все отважнее. Андреа жила теперь в своем собственном мире, как всякий пенсионер. Сколько она видела таких: для одного не существует ничего, кроме гольфа или чемпионата по теннису, а хуже всех бильярдисты. Из дому она почти не выходила, опасаясь пропустить новости, поддерживала свое существование кофе и сигаретами. Эшли ушел от нее к соседям, Венеция его подкармливала.

9 ноября Андреа едва успела смешать себе джин с тоником — первый стакан за весь вечер, — как вдруг услышала уж вовсе потрясающую весть: отныне восточным немцам разрешается свободно покидать страну, решение вступает в силу незамедлительно. Что это значит? Она не в силах была постичь. Так легко коммунисты отказались от главного своего козыря, от Стены. Неужели тиранический режим кончается так? Не взрывом — хлопком?

Пять часов спустя она стояла на коленях в центре гостиной, полная пепельница окурков под рукой, слева телефон, справа бутылка шампанского. Немыслимые сцены обрушивались на нее с экрана телевизора. Сотни людей карабкались на Стену, восточные немцы танцевали, обнимались на улице с западными, обливались пивом и шампанским. Многие выскочили на улицу в халатах и тапочках, подбрасывали в воздух детей, и Андреа почувствовала такой мощный напор слез изнутри, что подумала: всех бумажных платочков в доме не хватит. Эшли уткнулся носом в пол, зажмурился, мечтая об одном: хоть бы кончилось это безобразие и хозяйка снова начала кормить его регулярно и выгуливать как следует.

Первым позвонил Джим Уоллис.

— Видала? Видала? — рокотал он в трубку.

— «Видала»? Да я словно перенеслась туда, Джим. Это лучше даже, чем двадцать пятое апреля семьдесят четвертого!

— Двадцать пятое апреля?

— Революция в Португалии, Джим! Конец фашизма в Европе.

— Напрочь забыл про это, старушка. Конец фашизма, само собой.

— Но это — настоящий конец, конец всего… всего, что было.

— Я-то думал, ты решишься и скажешь: конец этого ада.

В четыре часа утра Андреа очнулась на полу, телевизор слепо мерцал, бутылка из-под шампанского валялась на боку, пепельница не в силах уже была вместить окурки, а во рту… Наверное, так воняет из мешка, который привязывают к морде осла. Разве так ведут себя добропорядочные пенсионеры? Андреа заставила себя перебраться в постель. Она уснула, а проснувшись, почувствовала себя пустой, мертвой, как будто одним ударом была сметена цель ее существования, исчез смысл. Она тупо бродила из комнаты в комнату, всюду было пусто: мебель из коттеджа в Клэпэме Андреа распродала, новой еще не обзавелась. Одно она решила твердо: с этого дня бросает курить. Правильно, депрессию надо усугубить, занявшись своим здоровьем.

Хоть бы телефон зазвонил. Ей казалось: он должен позвонить. Хотя как он найдет ее? Его связь с Джимом Уоллисом прервалась много лет тому назад. Они оборвали контакт, потому что это стало слишком опасно. Андреа подумывала сама полететь в Берлин и попытаться разыскать его. Со страхом она думала о том, что официально Карл — Курт Шнайдер — числился в Штази, что начнутся чистки, возможно, и суды Линча. Ему придется прятаться, и ей не следует рыться во внутренностях только что скончавшейся государственной системы, пытаясь найти беглеца.

170